Мне предложили написать о самоцензуре. Ты, дескать, русский, живущий на Западе. Да ещё и писатель какой-никакой. Уж тебе-то после начала полномасштабного вторжения наверняка приходилось наступать на горло собственной русской песне, заужать свою широкую русскую душу и героически воздерживаться в соцсетях от вечерних постов на пьяную голову.

Хорошо. Давайте я только добавлю в этот перечень сомнительных квалификаций своё языковедо-философское образование. И начну с определений.

Что такое цензура

«Самоцензура» собрана из двух частей: сам и цензура. Прежде чем обсуждать сумму этих частей, определим «цензуру» – слово, которым бросаются направо и налево по поводу и без повода.

Изобретать колесо я пока не буду. Возьму определение из словаря Ожегова-Шведовой. Этот словарь – главный хит советской лексикографии. Согласно Ожегову-Шведовой, цензура есть прежде всего «система государственного надзора за печатью и средствами массовой информации».

Раз уж я писатель, процитирую и «Словарь литературоведческих терминов». По его версии, цензура – это «государственный надзор за печатью, средствами массовой информации, театром, эстрадой и т. п., а также просмотр произведений, предназначенных для публикации, постановки на сцене и др., осуществляемый представителями власти».

Теперь вспомним, что статья у нас о «русских на Западе». Надо поглядеть, как толкует цензуру Запад. На роль условного Запада возьмём Швецию. Недавний словарь Шведской академии (той самой, которая присуждает Нобелевскую премию по литературе) определяет цензуру как «предварительную проверку фильмов, печатной продукции, писем». И добавляет в скобочках, что практиковали такую проверку «(в прошлом)».

Другой словарь современного шведского менее лаконичен и менее оптимистичен. Цензуру, допускаетон, изжили не совсем и не везде. Явление это лишь «отчасти историческое». А заключается оно в «предварительной проверке (и возможном последующем запрещении) печатной, аудио- или видеопродукции, предназначенной для массового распространения особ. в недемократических странах».

У русских и шведских дефиниций цензуры есть одно любопытное различие. Русские словари, попавшиеся мне в интернете, даже в наиболее скупых определениях привязывают цензуру к государству. Иначе говоря, советско-российская лексикография крепко держится за то, что можно назвать буквальным или прямым значением термина «цензура».

В прямом значении цензура – это когда твою свободу слова и самовыражения ограничивают бюрократы и силовики, работающие на власть. Превентивно они это делают или же изымают напечатанный тираж и сажают автора за крамолу постфактум – вопрос второстепенный. Как писала со знанием дела Большая Советская энциклопедия, «[п]о способам осуществления Ц. делится на предварительную и последующую».

Главная отличительная черта буквальной, то есть властной, цензуры в том, что она стремится быть тотальной. Её цель – не дать тебе высказать некое мнение или сообщить некие факты ни в каком публичном виде.

Это прямое значение не совсем забыто «на Западе». Шведская национальная энциклопедия, к примеру, тоже отмечает, что цензуру осуществляют «органы власти». Но энциклопедия – это не словарь. Ей не обязательно учитывать реальное словоупотребление. А составители словарей, если они люди добросовестные, себе такого позволить не могут. Их главная задача – не навязать носителям языка некие «правильные» или «исконные» значения слов, а зафиксировать, какой смысл обычно вкладывают в эти слова сами носители.

Носителям шведского языка редко приходится говорить о цензуре в прямом смысле. В отличие от 71% населения планеты, живущего в автократиях и диктатурах разной степени брутальности и монолитности, большинство людей, говорящих по-шведски, знают о буквальной цензуре исключительно понаслышке.

Некоторые западные демократии запрещают гражданам публично отрицать или умалять Холокост. В Швеции нет и этого. Попасть на скамью подсудимых можно только за «публичное распространение угроз или оскорблений в адрес группы лиц по признаку расы, цвета кожи, национального или этнического происхождения, вероисповедания или сексуальной ориентации».

Даже в этом случае надо реально отличиться: скажем, постить, что всех евреев надо «обратно в Освенцим», или ударить ребёнка в магазине, крича «сраные черножопые». Дают за такое штрафы и условные сроки. В крайнем случае – пару месяцев тюрьмы.

Romantiska komedin Anora som vann guldpalmen på filmfestivalen i Cannes. Bild ur filmen.

Слово «цензура», однако, звучное, хлёсткое. Жалко выбрасывать, грех не пользоваться. Если не в прямом значении – до обидного узком, не налезающем на местные реалии, то в переносном и широком. Всё более и более и более широком. Современное употребление слова «цензура» в шведском и других западных языках – типичный пример феномена, который можно назвать семантической инфляцией (= смысловым вздутием, размыванием, обесцениванием) отрицательно заряженного термина, вроде «фашизм», «линчевание» или «пропаганда».

Жители Европы и прочего Запада не моргнув глазом называют «цензурой» огромную семью явлений. Многие члены этой семьи похожи на буквальную цензуру не больше, чем похожи друг на друга разные примеры явления «игра» из знаменитых рассуждений Витгенштейна. Чем похож футбол на пасьянс? Что общего у шахмат с игрой в дочки-матери? Вот и с «цензурой» нынче примерно так же. Государственный фонд не выделил грант на твои исследования – «цензура». Работодатель сказал не афишировать твои политические взгляды в беседах с клиентами – «цензура». Двадцать человек публично назвали тебя мудаком, прочитав твой пост в соцсети, – «цензура».

Именно это я имел в виду, когда утверждал выше, что словом «цензура» бросаются направо и налево по поводу и без повода. Если в этой фразе вам чудится некоторое раздражение, то вам не чудится. Меня, уроженца СССР, порой бесит, с какой лёгкостью граждане и гражданки вполне демократических стран цепляют ярлык «цензура» на что попало. Но мои чувства сейчас не имеют значения. Значение имеет лингвистический факт: (бескрайняя) широта значения слова «цензура» в устах и постах западной общественности.

Сейчас, когда мы вернёмся наконец к самоцензуре, широту эту важно держать в уме.

Что такое самоцензура

На первый взгляд, термин «самоцензура» содержит недвусмысленное указание на то, какая инстанция осуществляет цензуру: ты сам/а, собственноручно. Пуще того, наречие «сам/а» часто употребляют как синоним «добровольно», «по собственному желанию». Вспомним бессмертное «Не виноватая я! Он сам пришёл!» из «Бриллиантовой руки».

От этой смысловой близости многим кажется, что всякая самоцензура заведомо безобидней и предпочтительней цензуры. На протяжении нулевых и десятых я со всё возрастающим недоумением слушал, как некоторые рускоязычные говорящие головы успокаивают свою либеральную аудиторию: дескать, в Российской Федерации со свободой слова и творчества оно хоть и плохо да покамест не совсем. Ведь заговор молчания вокруг определённых тем – это «всего лишь» плод редакционной самоцензуры. Вот ежели Кремль запустит новую инкарнацию советского Главлита – тогда кирдык. Ну а щас-то ещё ничего. Жить можно, а издавать годную актуальную литературу – тем более. Кое-кто умудрялся вещать нечто подобное и после начала полномасштабного вторжения РФ в Украину, когда путинская цензура перестала даже делать вид, что не претендует на тотальность.

Спору нет: «самоцензура» и правда содержит корень «сам». Глупо отрицать, что этот корень перекладывает ответственность за акт цензуры с некой внешней силы на тех, кто говорит и пишет. Но столь же очевидно, что эта ответственность может быть как настоящей («Я не буду критиковать шведское правительство, потому что мне не нравится шведская оппозиция»), так и мнимой («Я не буду критиковать московского диктатора, потому что иначе меня посадят»). Добровольное молчание радикально отличается от вынужденного.

Чтобы не путать самоцензуру с добровольным молчанием, разрешите мне дать ей следующее определение:

Самоцензура есть полный отказ от высказывания, в том числе художественного, вследствие страха возмездия со стороны лиц или организаций, обладающих властью, претендующей на тотальность на территории одного и более государств.

Другими словами:

Самоцензура – это когда ты решаешь вообще не говорить, писать или снимать то, что хочешь сказать, написать или снять. Ты принимаешь это решение, потому что тебе страшно. Ты боишься, что тебя убьют, искалечат, посадят, оштрафуют на неподъёмную сумму, лишат всяких средств к существованию.

Если вы дочитали досюда, благодарю вас за терпение. Мы наконец покончили с определениями. Дальше чистая публицистика в жанре «Испытано на собственной шкуре».

Anastasia Trofimovas film Russians at War, som mötte starka ukrainska protester inför visningarna i Venedig och Toronto. Bild ur filmen.

Самоцензура и русские на Западе

Мне доводилось слышать от русских, живущих на Западе, разговоры о самоцензуре. При толковании чужих слов часто важен так называемый принцип доверия (principle of charity). В философии этот принцип требует наиболее рациональной, великодушной интерпретации из возможных. Применительно к публичной речи русских на Западе сформулирую принцип доверия так: если человек из РФ, осуждающий российскую агрессию, говорит иногда что-нибудь странное, не будем сразу думать, что он идиот или неизлечимый московский шовинист. Будем великодушны.

Выше я проводил важное различие между буквальной, то есть навязанной, самоцензурой и добровольным молчанием. Если некий русский на Западе сетует на самоцензуру, наиболее великодушное толкование такой жалобы, вероятно, в том, что человек игнорирует это различие. Он/а называет самоцензурой тот факт, что в некой конкретной ситуации ему/ей хватило такта промолчать. Например, хватило такта не встревать в разговор о жертвах ежедневных российских бомбёжек Украины с репликой «А в Белгороде тоже люди гибнут». Хватило такта самой отказаться от чтения своих стихов об Утраченной Родине на одной сцене с украинскими поэтами. Хватило такта, съездив к родителям в РФ, не писать потом в инстаграме, как «хорошо дома», и не постить фотографии сияющих, гламурненьких, не тронутых войной, не разбомбленных к чёртовой матери московских улиц.

Если называть «самоцензурой» такое добровольное молчание, то да: мне хорошо знакома «самоцензура». Любой человек, который худо-бедно способен видеть мир не только со своей колокольни, живёт под гнётом подобной «самоцензуры» всю сознательную жизнь. И люди из РФ не исключение.

Никакой иной самоцензуре я себя с начала полномасштабного вторжения не подвергал. Мне ни разу не было страшно «быть русским» публично. Наоборот. Если уж вытаскивать на свет ощущения, связанные с моей идентичностью, то есть среди них чувство, зеркально противоположное страху получить по шапке за «русскость». То и дело я испытываю лёгкую неловкость от того, насколько комфортно быть русским на Западе, несмотря на весь российский фашизм (в буквальном значении слова «фашизм») и все его военные преступления в Украине. И чем дольше идёт война, тем чаще меня посещает эта неловкость.

Разумеется, речь не о юридическом и финансовом положении так называемых «релокантов», то есть людей, уехавших из РФ после 24 февраля 2022. (Хотя и с этим у многих не так уж плохо.) Я говорю именно о том социокультурном комфорте, который имели в виду заказчики этой статьи. Процитирую свои наблюдения из июня 2023-го:

«Из всех сказок российской пропаганды мне … особенно режут ухо басни про то, как на Западе кенселЯт Великую Русскую Культуру. Объём русской культуры и рассуждений про неё в западном информационном пространстве с начала вторжения, скорее всего, не просто не упал, а вырос. Мне кажется, значительно. В странах, которые никогда или очень давно не были оккупированы московской империей, интеллигенция опять испытывает острое желание “понять Россию”».

Поводом для этого комментария был шведский «толстый журнал» Glänta. Бóльшую часть его последнего номера за 2022 год занимали переводы из российской «Кольты», для которой я сам когда-то писал.

Но поводом для такого комментария может быть что угодно. Красивые новые переводы Стругацких в уппсальском книжном, где я покупаю фантастику. Ахматова-Достоевский-Чехов на витрине букиниста в Гётеборге. Спектакль о переживаниях Шостаковича в стокгольмском театре. Мгновенный выход шведского перевода книги о переживаниях Марии Степановой. Дженна Ортега, цитирующая «Преступление и наказание» в «Битлджус Битлджус». Престижная немецкая премия, которую дали Катерине Гордеевой за беседы с людьми «по обе стороны» российской агрессии. Премьера фильма Кирилла Серебренникова о сложной русской душе фашиста Лимонова на Каннском фестивале. Золотая пальмовая ветвь американскому ромкому «Анора» с российскими актёрами, очеловечивающими российских нуворишей. Показ в Торонто и Венеции фильма российской пропагандистки Анастасии Трофимовой о бедных российских контрактниках, приехавших на фронт убивать украинцев за бабло.

Наконец, но не в последнюю очередь: вот эта вот статья, которую я пишу прямо на вот этом вот языке для шведского сайта.

Всё это – примеры за последний год. Я нарочно свалил в кучу разные проявления западного интереса к «русскому», чтобы подчеркнуть многообразие и неистребимость этого интереса. Как я писал уже в тексте о русской литературе, московская империя – это западная империя. За последние двести лет её культура намертво встроилась в западную систему имперских культурных координат.

Конечно, «русское» в этой системе занимает гораздо более периферийное место, чем «французское» или «немецкое», не говоря уже об «английском» или «американском». (Отсюда маниакальная привычка закомплексованных русских называть свою культуру-литературу «великой».) Но зато у «русского» есть специальная индульгенция на «неоднозначность» и экзальтированное людоедство. Запад и так-то готов простить себе любимому почти всё. Ну а культработникам своего «загадочного» русского филиала Запад готов простить вообще что угодно, причём в режиме реального времени.

Заключение

Есть на свете разновидность людей, которые комментируют любой длинный текст словами: «Всё это можно сказать одним предложением». Подобно другим банальностям, эта сентенция, как правило, верна на первый взгляд и чушь собачья при дальнейшем рассмотрении. Чтобы наполнить одно предложение необходимым смыслом, иногда надо написать целую книгу.

Однако мы добрались до заключения. Я взрыхлил почву и воткнул подпорки. А значит, главные тезисы и правда можно вместить в несколько предложений.

1. На территории любого западного государства русские обладают несравнимо большей свободой слова и самовыражения, нежели русские, живущие в Российской Федерации.

2. Если некто русский, живущий на Западе, жалуется вам, как его заела самоцензура, поинтересуйтесь, чтó именно этот человек хочет сказать и каких именно возможных последствий этого высказывания боится.

3. Если некий русский на Западе желает «парить над схваткой» на седьмом небе чистого «пацифизма» и «гуманизма вне политики», но боится услышать от кого-то критику и мат в свой адрес – это не повод считать его жертвой самоцензуры.

4. Если некая русская на Западе желает открыто поддерживать российский фашизм и оправдывать геноцидальную войну РФ против Украины, но понимает, что это несовместимо с работой, требующей базовых моральных ценностей (в школе, на общественном ТВ, в благотворительной НКО и т. п.), – это не повод считать её жертвой самоцензуры.

И напоследок обращение именно к таким русским:

Если вы хотите публично распространяться про добрую, никем не понятую Россию и про бедных, всеми обижаемых русских, но боитесь растерять друзей и знакомых, – это тоже не самоцензура. Это причина завести новых друзей и знакомых. На Западе полно любителей пожалеть московское государство и войти в положение его правителей. Дружите с ними. За такое здесь не просто не сажают – за такое во многих западных странах избирают в высшие органы власти. Любовь к империализму и диктатуре, моральная тупость, обыкновенная тупость – не прерогатива русских. Это поистине интернациональные явления, не знающие границ. Их можно сдерживать общественными институтами, от них можно делать прививки в школе, но извести их под корень не удавалось ещё нигде.