В полутемном и тесном фойе музея посетители нависают над сувенирными витринами. Особенно популярны расписные пасхальные яйца из картона, и алюминиевые кружки. Такими кружками во времена моего детства пользовались за неимением настоящей, добротной посуды. Теперь эта экзотика стоит дороже фарфорового сервиза.

Но, чтобы узнать реальную ценность вещей, надо стать наблюдателем, взаимодействовать с ними. Почти как история коробки Шредингера. Открой коробку и узнаешь, что происходит с котом. А не откроешь — не узнаешь.
‘
Музей этот, по задумке архитектора, построен в виде ларца с драгоценностями. Построить построили, но внутри пусто, надо было заполнить чем-то. Вот и отправился доброволец в Китай, и привез оттуда целую партию драгоценных экспонатов.

Откроем же ларец!

На третьем этаже встречает всех великолепный Будда Будай. Вроде как старший по званию среди имеющихся будд. Или фамилия такая.
Толстый, красный — как из бани. Широко улыбается открытым ртом со множеством мелких зубов, словно кто-то расстегнул на его лице металлическую «молнию». Добряк! Говорят, если погладить его по лоснящемуся животику, то непременно будешь счастлив. Поэтому круглый живот Будды затерт до блеска. Людям так нужно счастье!

Будай прибыл сюда в Музей дизайна (Röhsska museet) в 1913 году по Транссибирской Магистрали. Втаскивали его с трудом, как кота в мышиную норку, пришлось разбирать входной проем. Но теперь сидит основательно, напоминает посетителям об изменчивости мира. А посетители, застыв рядом с ним, фотографируются, словно хотят доказать обратное.

По обе стороны распахнуты двери залов с коллекциями абсолютно ненужных вещей. Уникальных, тончайшей работы.
Например, вот эти древнекитайские табакерки. Крохотные, в пару сантиметров. Их разрисовывали, просовывая кисточку в тонкое отверстие, нанося рисунок на внутреннюю поверхность прозрачной стенки. Ах, какая филигранная работа! Тягучесть времени измерялась точностью поворота руки мастера. А если рука дрогнет…? Ой…

Напротив меня, за стеклом, сидят рядком три статуи будд. Ноги свернуты, руки раскрыты. Я пытаюсь вслушиваться в рассказ экскурсовода. Но мысли обращены к истории буддизма в России. В начале 19 века Петербуржский ученый Федор Ипполитович Щербатской впервые перевел на русский язык множество священных текстов с санскрита, пали и тибетского языков, преподавал в университете, создал школу востоковедов. Написал объемные труды по буддийской философии. Но… Нет пророка в отечестве своем!
Будды наблюдают за мной. Неотрывно смотрят из-за стекла.

Непонятное чувство беспокойства накатывает внезапной волной, едва справляюсь с головокружением, оглядываюсь в поисках скамейки, нахожу свободное место, сажусь.

Однажды мне стало так же плохо в храме Зуба Будды на Шри-Ланке. Там хранится в золотой шкатулке настоящий Зуб Будды, который нашли на пепелище. Никто и не сомневается, что настоящий. Раз в год шкатулку открывают, чтобы показать Зуб людям.

В этот храм меня привело любопытство впечатлительного туриста. И «Большая удача» как сказал мне один буддийский монах.

Я стою за колонной. Сквозь тонкую ткань носков чувствую каменную мощь пола. Мерный гул босоногой толпы тонет в нарастающем крещендо дробного барабанного боя. Совсем рядом со мной, из боковых дверей, медленно выдвигается череда полуодетых мужчин с огромными дымящимися котлами, висящими на массивных перекладинах. Мужчины идут попарно. Они придерживают перекладины на вдавленных плечах худыми смуглыми руками. Щедрые подношения Зубу Будды.

Удушливая смесь приправленной пряностями пищи, ароматов благовоний, людского разгоряченного дыхания, еще какого-то, ранее незнакомого, томного, приторного запаха доминирует над цветочным запахом гирлянд, обязательным украшением всех присутствующих. Плавно перемещаясь по периметру храма, мужчины с котлами удаляются за ширму.

Foto: Nishit Dey, Pexels

«О-м-м-м-м» — поют голоса, «ттттт-а!!!» стучат мелкой дробью барабаны, «а-а-аа» — надрывно кричат младенцы.  
Вот-вот наступит торжественная кульминация — откроют резные дверцы установленного высоко под куполом золотого ларца, извлекут из него Зуб, и, под вопли радости предъявят жаждущим для достижения всеобщего экстаза.

Счастливые родители высоко поднимут на руки детей, ближе, ближе к Зубу, чтобы показать ему своих младенцев, получить Его благословение на всю дальнейшую жизнь. Утомительное, трепетное ожидание.Толпа перемещается волнами. Едкий дым курительниц раздражает глаза. Очертания предметов теряют резкость. Блаженное безразличие охватывает мое сознание и тело. К горлу подступает тошнота.

Почти в обмороке от разнообразия впечатлений. В гудящей толпе между каменных столбов, среди детских криков и гула мантр, в ритмичных ударах ритуальных барабанов.

Скорее наружу!

Избавиться от этого странного парализующего чувства. Выбралась на свежий воздух, в носках, потому что туфли у входа. Ряды изношенной и рваной обуви вокруг небольшой лужи с мутной водой. Где-то здесь мои сандалии. Чтобы их найти, нужно время. Теплый, влажный воздух Шри-Ланки бьет мне в лицо и воссоздает ощущение связи с древним, почти девственным миром. У входа в храм неподвижно стоят, словно статуи, продавцы цветов. Сегодня у них хороший день, храм полон людей.

Нашей группе полагался минибус с водителем и сопровождающим.
— Я буду вашим гидом, — радостно сообщает крепко сложенный высокий монах лет сорока. Бритый коричневый череп с оттопыренными ушами, белозубая широкая улыбка, в складках оранжевой тоги, на животе сотовый телефон, в руках — дипломат, открытые сандалии с веером торчащих пальцев.
— Меня зовут Паллекандо Ратанасара Маха Теро. Но вы зовите меня Саду. Вот! Это будет правильно! Саду — значит учитель, уважаемый.

Саду говорит по-русски. Он долго жил в Москве, окончил институт Патриса Лумумбы.

Полученные там знания научного атеизма до сих пор совпадают с его теорией буддизма. В общих чертах. И он тренирует их на мне. Диалог, можно сказать, глухого со слепым.

Мы с ним непрерывно спорим о марксизме, перемещаясь от храма к храму в маленьком микроавтобусе. Я умелый спорщик, задаю неудобные вопросы. Саду злится… Остальные пассажиры понуро безмолвствуют. Водитель включил на всю громкость кассету с народными песнями, отчего автобусик раздирает, и, даже, кажется, раскачивает, звенящими нотами высокого женского голоса, выводящими затейливые узоры мелодии, завершающиеся водопадом аккордов струнных инструментов, и вдруг все разом умолкает, стихает.

Проезжаем центр города. Около полуразрушенной стены босоногая очередь.
— Люди в кино пришли! – доверчиво улыбаясь объясняет Саду, — А мы едем смотреть фабрику батиков!

Фабрика представляет собой несколько перегородок под открытым небом. Внутри женщины вручную наносят рисунки из воска на тонкие ткани, оставляя куски для окраски. Затем погружают ткань в густой маслянистый раствор, сушат, моют, трут, и соскребают воск.

Готовые батики продают тут же в магазине. Сюжеты всюду одни и те же — слоны, цветы, Будда.
— Вот этот бери!  — Саду показывает мне черно-желтый кусок материи. — У него лицо хорошее, спокойное такое. Бери!
— Сколько стоит?
— 100 долларов.
— Ой? Нет! Это дорого!
— Есть поменьше. Вот смотри… Да! —  восхищается Саду — Хороший выбор! Лицо такое хорошее. Полная нирвана. Это большая удача. Бери!

Эта удача обошлась мне в 60 долларов.
А Саду ненадолго отделился от группы — попрощаться с хозяином магазина…

В киоске нашего отеля в тот же вечер я нашла точно такой же батик с Буддой за 13 долларов.
Еще несколько дней вплотную приближалась, и долго вглядывалась в «спокойное лицо» Будды, пытаясь найти разницу.

Будда, приобретенный мной на фабрике, и Будда в киоске отеля с одинаковым безразличием смотрели на меня из своей нирваны.
Разгадать тайну их разной стоимости так и не удалось.
— Зачем же ты заставил меня купить батик за 60 долларов, ведь в киоске нашего отеля можно купить точно такой же, и всего за 13?
— Правда? – вроде удивлен, но в то же время доволен Саду — это большая удача!
Такова его философия. Смотри на жизнь с улыбкой Будды!

Воспоминания о Шри-Ланке возвращают меня обратно. Три статуи Будды в музее смотрят с удивлением и сочувствием.
В музее не душно, но странное волнение не покидает, словно в предчувствии чего-то особенного.

Внезапно, из-за спины мужчины в ярко красной куртке, сидящего рядом, возникает высокая фигура юноши. Выглядит он так, словно сошел со старинной фотографии. Узкое лицо, грива каштановых волос, зачёсанных наверх, высокий лоб. Синий студенческий мундир с белым подворотничком и крупными блестящими пуговицами по сторонам двуполого кителя. Чуть смущаясь, поздоровался:
— Позвольте обратиться? Это касается моего учителя, Федора Ипполитовича.

Странно! Откуда ему известно? И почему он называет его своим учителем?
Юноша приблизился. Стали отчетливо видны на бледном лице мягкие губы, припухшие веки над ясными глазами, тоненькие голубые прожилки на висках. Но что- то было в нем тревожащее, не постижимое сознанию. Казалось, протяни я руку, чтобы дотронуться, и он исчезнет. Реальность ли это?
— Оттон Розенберг! — Чуть поклонившись, представился он. Японовед и буддолог.
Один из будд – наблюдателей за стеклом приподнял согнутую в локте руку. Воздух качнулся и поплыл. Может быть он так и раньше сидел с приподнятой рукой, этот будда, я просто не заметила. Не знаю, не уверена теперь. Но думать об этом некогда.

Экскурсовод повествует историю кимоно какого-то китайского кесаря. Присутствующие с интересом рассматривали расшитый серебряными и золотыми нитями костюм с широкими рукавами и длинными штанинами.
— Длинна такая, чтобы не было видно ступней ног, когда князь садился на лошадь – пояснил мне Оттон. И вышито семь драконов, число здесь имеет значение, и сами драконы не такие как в европейских мифах, они добрые.

Никто его не замечал, не обращал на нас внимания. Это, странным образом, придавало нашей беседе спокойствие и таинственность одновременно.
— Но как вы здесь оказались?
— Закон взаимообусловленного возникновения, – улыбнувшись, произнес он. Все возникает и исчезает. Но возникновение обусловлено желанием. Вы ведь подумали о Федоре Ипполитовиче?
— Подумала! – согласилась я, — Вы с ним знакомы?
Он чуть склонил голову:
— Конечно. Щербатской (1866-1941) был блестяще образован, владел многими восточными и европейскими языками, переводил сложнейшие тексты с санскрита и оставил множеств фундаментальных трудов на иностранных и русском языках о философии буддизма.

Porträtt av Otto Rosenberg. Bild: Wikimedia Commons

Ему, представьте, в то время пришлось доказывать, что существует философия буддизма, сопоставляя ее с трудами Канта и Гегеля. Задача не из легких. Заведомо обречена на провал.
— Почему?
— Но ведь начало века. Революция. Инакомыслие не допускалось.
К нам вплотную приблизилась какая-то девушка, нацелив камеру мобильного телефона на статуи будд. Попасть в кадр мой собеседник явно не хотел.
— Давайте отойдем отсюда, — прервал он сам себя, и жестом указал на открытую дверь в зал японской культуры.
В просторном зале играла тихая музыка. Тонкий голос флейты то поднимал мелодию ввысь, то уводил ее и затихал где-то вдали. Кроме нас тут никого не было.
Оттон продолжил:
— В 1920-е годы Щербатской выполнял миссию дипломата в Лондоне, помог уберечь от голода молодую Советскую власть.
Но наступили трудные времена, в 1938 его не пожалели, подвергли критике и унижениям. Научную школу ликвидировали. Учеников репрессировали. Не помогли и прежние заслуги. В 1941, после начала Войны эвакуировали в Казахстан, там и умер в горе и болезнях.
Меня он научил полному погружению в чужую культуру, чтобы освоить ее, путем переживания той же цепи впечатлений и ассоциаций.
Он путешествовал в Монголию, Бурятию, Индию, общался с тогдашним далай-ламой.

Взгляд Оттона не выражал особых эмоций. Во мне же поднялась буря негодования из-за несправедливости по отношению к судьбе великого ученого. Щербатской, как и многие другие русские мыслители попал в жернова Молоха. Объявленный в 1918 году Лениным Красный террор направлен был на истребление интеллигенции. И до самой смерти Сталина (1953) тройки ВЧК уничтожали в концлагерях, и расстреливали так называемых классовых врагов.
— Вместо признания заслуг – лишь страдания и горе! – подытожила я.
— Для буддийского философа страдание имеет иной смысл.
Оттон продолжил, поймав мой недоуменный взгляд:
— Видите ли, русского человека весьма заботит существование внешнего мира. Это результат христианских воззрений. Важна оценка внешней среды. В отличии от буддизма, где внешний мир, и случай не столь важны, как внутренняя философия.

И правда! Подумала я. Сколько раз огорчалась и выводила из состояния равновесия из-за чьих-то слов, или негативного мнения. Я зависела от внешней оценки. И, получив неожиданно что-то, не соответствующее моим чаяньям, – страдала. Но зачем? Какая разница, что думают или делают другие, это их жизнь, их проблемы. А мне принадлежит только то, что происходит в моей душе, и ничего больше. Вот этим и надобно заниматься, это и есть истина.
— Не гневайся, и не привязывайся ни к чему, тогда избежишь страданий. – словно бы услышал мою мысль Оттон.
— Не привязывайся? Но как же это? Разве вы не имели близких? Друзей?
— У меня с ними особая связь.
— Какая?
— Медитация. Так же как в данном случае. Я ведь нахожусь в состоянии медитации, пребывая физически в монастырском саду, у спокойной воды, между крупных камней. А если быть более точным, это монастырь в Японии, и сейчас 19 век.
— То есть я существую в вашей медитации?
— Именно! Уже четыре года я изучаю эти практики. Хотя с детства был христианином, окончил лютеранскую гимназию в Санкт – Петербурге.
— Как же вы попали в Японию?
Он улыбнулся.
— В университете (1906-1911) я изучал востоковедение, где и познакомился с Щербатским. Освоил санскрит, пали, тибетский, монгольский, китайский и японский. Из европейских языков, помимо немецкого, английский, французский и итальянский. Стажировался в Боннском университете, в Берлине. Потом работал на кафедре японской словесности и литературы. Разработал метод систематизации китайских и японских иероглифов.

В 1912—1916 годы в аспирантуре при Токийском университете изучал буддийскую философию, вернулся в Россию, и продолжил работу в университете. Приват-доцент Восточного факультета, доктор японского языка и литературы. Но в 1919, Гражданская война, тиф, скарлатина… Мне исполнился 31 год…
— И теперь навсегда такой молодой?
Чуть помолчав, он продолжил:
— Все намного сложнее! Все существует, и все уже было. Сознание разлито везде, и наш мозг улавливает оттуда какую-то информацию.

Согласно философии буддистов мир меняется, течет как вода, и повторить ничего нельзя, и пережить то же самое не возможно.
Внезапный пронзительный крик ребенка разрушил созданную моим сознанием атмосферу пути, наполнив хаосом пространство.
Оттон исчез, растворился в этом резком и требовательном крике. Как жаль!

Только — только окунулась в иную жизнь… И вдруг эти громкие голоса, навязчивый смех, шумное прыганье по залу избалованного мальчика, и безразличие его родителей… Пара молодых людей обнимается и прижимается друг к другу, громко обсуждают что-то … Все это — яркая картина несовместимости культур, не уважения, не желание замечать других.
Не гневайся – это избавит от ненужных страданий!

Физическое действие само по себе нейтрально. И только мысль придает ему окраску. Подумать об этом с плохой мыслью – потянуть цепочку неприятных событий. Подумать с хорошей – получить хорошее.
Три японских статуэтки обезьянок, закрывающих глаза, уши и рот: не говори зла, не слушай зла, не смотри на зло. Оберегай себя от плохих мыслей и поступков.

Люди разные, и восприятие мира у всех разное. Не нужно стараться быть толерантным: «Я потерплю!» Надо настроить себя на восприятие другого человека как на обогащение своего видения мира: «Он дает мне дополнение к тому, что я могу видеть и знать, а значит это хорошо!»

Какой-то человек громко втягивает в себя слизь, наверно забыл носовой платок.

Я потихоньку покинула зал. По дороге взгляд мой упал на небольшую статуэтку: Женщина сидит на земле, сбросив туфли. Над головой у нее голова мужчины, а самого мужчины нет. Он существует в ее сознании. Мысль материальна.

Будда Будай встретил в холе, добрый и веселый. Я легонько коснулась его живота.
И Будда ласково улыбнулся мне улыбкой мамы, приветствующей пробуждение ребенка.