Начало для привлечения внимания:

Эта статья не могла бы появиться ни в одном российском СМИ. Во всяком случае, в своём полноценном виде – без чопорных недомолвок, без точечек, без неуместных синонимов в скобочках.

Начало настоящее:

Года до девяносто восьмого в квартире моих родителей не было телефона. Звонить ходили к соседям или к тёте Тамаре. Однажды летом после первого курса инъяза мне надо было созвониться со знакомым американцем. Тот собирался приехать из Питера, чтобы поглазеть на мой родной город.

Тётя Тамара, когда я пришёл, была с похмелья. Пока я звонил своему американцу, она ковыляла туда-сюда по тесной однокомнатке – заспанная, мрачная, волосы дыбом, в одной ночнушке. Телефон стоял на тумбочке в крошечной прихожей, у двери в комнату. А в комнате лежала, почти никогда не вставая, бабушка Оля. В какой-то момент бабушка что-то сказала. И тётя Тамара раздражённо буркнула в ответ:

— Костя там по-английски разговаривает, а я хожу с голой пиздой.

Смысл, как известно, рождается в контексте. Чтобы понять слова тёти Тамары, надо много чего иметь в виду. Надо знать, что тётя Тамара выросла в послевоенной деревенской нищете. (Она раз десять мне рассказывала, как однажды, школьницей, была в Ленинграде и видела вкусную еду в гастрономе на Невском.) Надо учесть, что она всю жизнь – от ПТУ до пенсии – проработала на одном заводе. Надо помнить, что дело происходило в райцентре.

И надо, конечно, знать, какое именно место в русском языке занимает так называемый мат.

Сразу оговорюсь, что место это не уникально. Представление о «плохих словах» знакомо носителям любого крупного современного языка. Шведский, входящий в 2% крупнейших языков мира, – не исключение. Однако «плохие» слова в разных языках могут отличаться друг от друга степенью и природой «плохости». И в этом смысле у слова «пизда», которое сказала в тот памятный день тётя Тамара, нет эквивалента в современном шведском.

Это, конечно, не значит, что на шведский нельзя перевести базовые значения четырёх главных корней, на которых держится русский мат. «Пизда» – это fitta, «хуй» – kuk, «ебать» – knulla, «блядь» – hora. Невозможно другое: вызвать у читателя шведского перевода этого текста то же чувство праведного гнева и/или брезгливости, которое испытают многие читатели русского оригинала.

Сейчас я постараюсь объяснить, почему невозможно.

***

Начну с бесплатного сюжета для шведской антиутопии.

Представьте себе, что в одну ненастную ночь всех членов шведского риксдага, включая самых либеральных и прогрессивных, ударяет в голову молния, но только не насмерть, а хуже. Поутру они все встают, едут на работу и принимают новый закон о государственном языке. «При использовании шведского как государственного, — гласит закон, — не допускается использования слов knulla, fitta и kuk».

Шведская общественность в шоке. Вскоре, правда, выясняется, что никто точно не понимает, как это – «использовать шведский как государственный». В смысле, в рассылках из налоговой? В названиях мебели из «Икеи»? Ну, тогда ничего. Жить можно.

Однако не тут-то было. Ёбнутый молнией риксдаг понимает свой промах. Он начинает штамповать более конкретные запреты.

Ррраз! – и слова knulla, fitta и kuk запрещено говорить по радио и телевизору.

Два! – и фильмы с ними запрещено показывать в кинотеатрах.

Три! – их запрещено употреблять в СМИ.

Четыре! – их запрещено произносить в публичных выступлениях.

Пять! – их запрещено писать в популярных блогах.

Шесть! – их запрещено говорить в театрах.

Семь! – книгу, в которой хоть раз встречается хотя бы одно из этих слов, можно продавать только в запечатанной упаковке с наклейкой «Содержит плохие слова».

Восемь! – любая социальная сеть обязана в течение суток удалить любой пост с любым из этих слов по первому же требованию.

А за нарушение запретов – штрафы и отзыв лицензии.

Пока читатели шведского перевода моего текста пытаются себе такое представить, читатели русского оригинала испытывают невольную радость узнавания. По крайней мере, если они, как и я, родом из Российской Федерации. У нас вся эта антиутопия давно одобрена Госдумой в трёх чтениях и подписана Путиным.

Вернее, не так уж давно. Закон о госязыке с туманной формулировкой об «использовании русского как государственного» существует с 2005-го, но все конкретные запреты на использование «плохих слов» (см. выше) приняты за последние десять лет – после того, как путинская олигархия решила стать оплотом «традиционных ценностей».

Näverbrev 955, Novgorod, 1140-1160.

При этом русские «плохие слова» не перечислены ни в одном из многочисленных запретов на их употребление. Объяснять, какие именно слова «плохие», якобы должны «эксперты-филологи», у которых «есть соответствующие словари и исследования». В переводе с языка депутатов Госдумы на человеческий это означает: всем и так должно быть ясно, о чём речь.

Российские запреты на мат очень показательны. Они, во-первых, иллюстрируют ритуальный характер немалой доли нынешнего российского законотворчества как такового. Настоящая власть в России принадлежит тем, кому закон не писан, – администрации президента и силовым органам. Основная роль Госдумы – снабжать силовиков формальными поводами для произвола и совершать магические пассы, изображающие борьбу за «нравственность».

Во-вторых, запреты на мат свидетельствуют о вере в магическую силу самого мата. И в этом смысле Госдума вполне отражает российское общество. В середине десятых 87% россиян поддерживали запрет на любое использование мата в публичной сфере. 37% клялись, что «никогда» не говорят матом. Лишь 10% готовы были признаться, что матерятся «часто».

Эти цифры выглядят особенно дико, если учесть, что русские матерные корни несравненно функциональней своих ближайших эквивалентов в том же шведском. Русский, как и все славянские языки, обладает пышной морфологией. Любой расхожий русский корень можно обвесить со всех сторон приставками и суффиксами. Едва ли какие корни демонстрируют это с большей наглядностью, чем -хуй-, -пизд- и -еб-: охуенный, хуеватый, хуёвина, хуйня, прихуячить, отхуярить, пиздец, пиздеть, спиздить, пиздануть, пиздатый, припизднутый, ебанутый, невзъебенный, выебнуться, съебаться, наебениться и т. д., и т. д., и т. д. Всякое событие, связанное с сильными эмоциями, можно запросто описать при помощи мата. И невероятно даже не то, что более трети россиян якобы не используют всё это лексическое богатство в собственной речи. Главная дичь в том, что чуть ли не девять из десяти ничтоже сумняшеся одобряют запрет на его использование в кино и литературе.

Здесь впору совершить экскурс в историю. По легенде, популярной среди носителей русского, мат попал в русский язык из речи монголов, во времена Золотой Орды. Но это, конечно, полная хуйня, причём хуйня с откровенно расистским душком – дескать, азиатские варвары заразили невинную Русь «сквернословием». Все главные матерные корни восходят как минимум к праславянскому, а то и к праиндоевропейскому. В знаменитой новгородской берестяной грамоте №955 (XII век) Милуша пишет Марене: пускай твоя дочка поскорей выходит замуж за Сновида – «да напьётся пизда». В грамоте №35 из Старой Руссы (тот же XII век) один брат наставляет другого: «еби лежа», то есть «не выёбывайся».

Как видно из письма Милуши к Марене, слово «пизда» не просто имелось в древнерусском – оно не считалось неприличным. Грамота №955 снабжена красивыми буквицами и даже картинкой, чтобы выглядеть поофициальней и попраздничней; как-никак, речь идёт о браке. Превращение обыкновенного слова, обозначающего женский половой орган, в страшный-ужасный мат случилось гораздо позже – когда половое ханжество и, самое главное, определённая манера речи стали важнейшими маркерами социального статуса.

Из этого не следует, что древнерусское общество было эгалитарным и сексуально раскрепощённым в том смысле, какой мы вкладываем в эти понятия сегодня. Совсем не следует. Просто та специфическая «утончённая» форма чопорности и неравенства, которая стоит за отношением к мату, сложилась в России примерно тогда же, что и в Европе: в «галантном» XVIII веке и викторианском XIX.

Праведный гнев и/или брезгливость, охватывающие многих носителей русского при виде слова «пизда» или «хуй», – в немалой степени наследие российских дворянских гостиных и прежде всего правил межгендерного общения в этих гостиных. Если мужики в деревнях могли таскать баб за волосы и выбивать им зубы без куртуазных изысков, то дворянам послепетровского образца приходилось ставить женщину на место как-то иначе. Другими словами, и в европейской, и в российской элите произошёл ребрендинг патриархата. Обращаться с дворянками просто как с имуществом стало не комильфо, однако держать их за вечных детей никто не запрещал. Русская классика пропитана этой «галантной» инфантилизацией женщин. Хорошая дворянка, как мы помним со школы, – это «чистейшей прелести чистейший образец». Она имеет «головку» вместо «головы», «ножки» вместо «ног» и воркует о чем-нибудь не слишком взрослом – как правило, по-французски и уж во всяком случае без «грязных» слов.

Näverbrev 955

В общем, как написала поэтесса Екатерина Симонова, наша современница, в самом что ни на есть XXI веке:

У порядочной девушки на словах нет вагины, пизды, вульвы,
Вообще первичных половых признаков.

На этом месте у шведских читателей (особенно если они, как одна моя знакомая, фанатели в юности от Александры Коллонтай) возникнет закономерный вопрос: погоди, а ваша знаменитая революция? Даже у нас тут, в Швеции, без революций, чопорность как-то за двадцатый век порассосалась. Пизды с вульвами появились у всех, включая обеспеченных белокурых девушек, голосующих за правых. А у вас большевики прогнали и поубивали всё дворянство. Как же дворянские представления о гендере и языковых приличиях выжили в СССР?

У большевиков поначалу и правда была на редкость либеральная политика и риторика в половых вопросах. Только длилось это недолго. СССР, при всём его официальном культе прогресса, имел три ключевые черты всякого консервативного общества: сплошных мужчин у власти, системную показуху и замалчивание проблем. В советской публичной сфере врали и недоговаривали обо всём – в том числе об очевидном. Патриархальная лакировка сексуальной и гендерной действительности легко вписывалась в тотальную советскую лакировку реальности как таковой. У советских гражданок «не было» проблем с едой, жильём, одеждой и свободой слова, а заодно, до кучи, у них «не было» пизды, клитора и месячных.

Снова Екатерина Симонова:

«Помните, ещё тогда не было прокладок –
Просто стирали тряпки, каждый день стирали тряпки.
Нужно было только получше прятать их, пока сохнут –
Стыдно, если кто-то из мужчин увидит».

Если проблем с товарами и политическими правами «не было», потому что СССР был лучшей страной на свете, то гениталий и месячных «не было», потому что иметь их было «некультурно». Большевики быстро свернули эксперименты с новой «пролетарской» культурой, популярные в первые годы их власти, и установили культ «высокой культуры», в основе которой лежала – и продолжает лежать – классика дворянского искусства.

Слово «культ» здесь не означает, что сама эта классика чем-то эстетически плоха; она, стоит ли говорить, местами великолепна. Культовый характер носила – и продолжает носить – подача этой классики. Гуманитарная сторона советского образования была вполне классической и по содержанию, и по сути: она заключалась не в обучении анализу и критическому мышлению, а в усвоении готового культурного кода. Спору нет, лицом страны были рабочий и колхозница, но открывать рот в публичной сфере рабочему и колхознице дозволялось лишь тогда, когда они говорили по бумажке казённым и/или пафосным языком, выцеженным из речи своего официального классового врага – дореволюционной аристократии.

Чтобы понять отношение к мату, остаётся лишь добавить в этот ядрёный замес из патриархального ханжества и культурной зубрёжки нравственность. В СССР «высокая культура» – опять же, как водится в консервативных обществах, – была крепко спаяна с представлением о высокой морали. Обвинение в «некультурности» было равносильно обвинению в безнравственности.

В нынешнем русскоязычном мире эта спайка хоть и ослабла, но никуда не делась.

Учитывая, что образцом «культурности» служит небольшая (и нередко уже мёртвая) часть образованной элиты, большинство носителей русского языка заведомо «некультурны» или «не вполне культурны». А значит, они всегда могут навлечь на себя обвинения в нравственной неполноценности. Использование мата, независимо от цели, – высшее проявление «некультурности», и столкновение с матом «на людях», в публичной сфере, видимо, вызывает у многих нечто вроде моральной паники и защитного рефлекса: скорей отмежеваться, откреститься от «скверны». Борьба с матом – легкодоступный суррогат борьбы за мораль, причём прежде всего свою собственную.

Верное и обратное: сознательное употребление мата в публичной речи автоматически бросает вызов системе – причём сразу всей системе. Именно этот вызов я отчётливо помню в реплике тёти Тамары:

— Костя там по-английски разговаривает, а я хожу с голой пиздой.

Тётя Тамара материлась сравнительно редко – как говорится, «по делу». В данном случае дело было более чем достойным: я, избалованный единственный сын, который с раннего детства имел возможность досыта есть, пинать хуи и читать книжечки, учился теперь на инъязе и якшался в Питере с интеллигенцией и американцами, весь такой молодой, чистенький и охуенно «культурный». Я был наглядной, пиздящей по-английски демонстрацией несправедливости этого злоебучего мира. В другой раз тётя Тамара перенесла бы такую демонстрацию молча. Но, видимо, не с похмелья в начале дня.

***

Закончить этот затянувшийся текст хочется на какой-нибудь ударной ноте. Пусть этой нотой будет вот какое наблюдение: кажется, мы живём в неповторимую эпоху, когда протестный потенциал русского мата используется на все сто.

В фольклоре мат процветал всегда, но в публичное «авторское» искусство начал проникать в восьмидесятые, во время перестройки. Как изобразительному средству мату тогда крупно повезло: он попал в песни Егора Летова и Янки Дягилевой, двух безусловных гениев сибирского панка. После распада СССР это везение на какое-то время кончилось. В полном соответствии с ролью, отведённой ему в патриархальной системе координат, мат, как правило, служил в кино и музыке проводником токсичной маскулинности а ля рюс.

Но в новом веке случились три вещи: путинский «консервативный поворот», торжество соцсетей и вступление глубоко несоветских миллениалок, а затем и зумерок, в активный творческий возраст. Пока путинский режим, состоящий из стареющих мужиков советской закалки, отстаивает «традиционные ценности», русскоязычные девушки создают в интернете поп-культуру, в которой есть что угодно, кроме чопорности и токсичного мачизма.

Выше я цитировал стихи из хрестоматии «Поэтика феминизма», но сейчас я говорю даже не о фем-панке вроде группы «Позоры» («Я буду ебаться только с сексистами, то есть буквально со всеми»). Речь именно о массовом искусстве – о том, что собирает сотни тысяч, миллионы просмотров и прослушиваний:

Все думают я милая
А я ругаюсь матом
Вы говорите «добрая»
А я пошлю вас на хуй

Эту песню девичьего дуэта too much, от которого за версту разит ушлым продюсером, наверное, не назовешь эталоном политически сознательного феминизма. Но часть её успеха явно кроется в вызове, который женский мат автоматически бросает инфантилизации женщин – гнилой разводке про «чистейшей прелести чистейший образец», которому не положено выражать никаких эмоций, кроме восторга и умиления. На текущем этапе истории русского языка самая невинная гетеронормативная песенка про секс или японские мультики ещё звучит как дюжина ножей в спину патриархата, если поётся девушкой и матом:

Пошёл на хуй со своей молекулярной физикой
Я хочу трахаться и хочу быть твоей
(Алёна Швец)

Я милая что пиздец!
Милая что пиздец!
И если мы в аниме
То называй меня Рем
(Лесли, Molly Moon)

Не спрашивайте, что такое «Рем», я не знаю. Не знаю я и как долго протянется это прекрасное время многозначительного гёрлпауэрного мата в русскоязычной поп-музыке. Надеюсь, что не слишком долго. Не потому, что мат куда-то исчезнет, а потому что он перестанет быть матом: корни -хуй-, -пизд- и -еб- из магических символов Преступной Некультурности перейдут в обыкновенный грубый регистр, уместный в одних контекстах и ненужный в других. Как это случилось со шведскими словами kuk, fitta и knulla.

Русский мат остаётся матом, покуда в русскоязычных обществах доминируют традиционные ценности: власть мужчин, показуха, замалчивание и кастовая система, завязанная на «культурности». Чем меньше всего этого, тем видней, что употребление мата как такового не имеет ничего общего с этикой. Екатерина Симонова хорошо сформулировала отношение к «плохим словам», которое, надеюсь, будет обычным для взрослых носителей русского языка в не очень далёком будущем: «…мат меня не пугает, не тревожит, не привлекает, не возмущает, не восхищает. Это просто одно из многих художественных средств. Какие-то моральные выводы здесь делать нет смысла, потому что их просто не существует».

От себя добавлю: чем меньше мы зацикливаемся на мате, тем проще обсуждать языковые явления, которые действительно связаны с этикой. Словоупотребление делается этической проблемой, а не вопросом «хороших манер», когда оно бьёт сверху вниз по живым людям. Именно в этом, скажем, кроется фундаментальная разница между неприличностью слова «хуй» и неприемлемостью слова «жид» в современном русском.

Впрочем, это тема для другой большой статьи о нормативных аспектах языкового поведения. А сейчас, под занавес, позвольте процитировать частушку, которую пела с подругами моя бабушка Валя в деревне Крапивно Гдовского района почти девяносто лет назад:

Эй крапивенски мальчишки
Чем вы рыбу удите?
Обсмеять вы нас хотите
Хуеваты будете!

Стоит помнить, что гёрлпауэрный мат родился не в соцсетях и даже не в перестройку.